Кахетинские князья поддержали Шадимана и осторожно советовали Теймуразу попытаться предотвратить столкновение с шахом Аббасом, предложив персу ежегодную дань.

Теймураз поднялся, от возмущения белое лицо его покрылось красными пятнами:

– Разве мои сыновья и мать, царица Кетеван, плохая дань?! Но шах опять требует дань, и не шелком и золотом, а… – и Теймураз прочел последнее послание шаха.

В наступившей тишине, точно раскаленные стрелы, падали слова:

– «…в преданности твоей не сомневаюсь. Ты пожертвовал своими детьми, приди и ты, почтись дарами и возвращайся на мирное царство…»

Покои Теймураза огласились возмущенными криками и угрозами. Всполошились князья и духовенство: «Что, если за истреблением царской семьи последует истребление всех кахетинских князей?» Перебивая друг друга, кричали о мести, об изгнании из Кахети всех мусульман, о беспощадном истреблении кизилбашей, и еще о многом кричали охваченные тревогой князья.

Луарсаб поднял руку. На его молодом лице отражалось столько внутренней силы, что невольно и молодые и старые смолкли.

Луарсаб коротко сказал:

– В подлости шаха не следовало сомневаться, и сейчас – время меча, а не слов.

На другой день Луарсаб и Теймураз двинули войска к границе. Луарсаб расположил картлийские дружины на левом берегу реки Иори, около селения Мукузани… Здесь быстро росли завалы и укрепления, делающие непроходимой лесную дорогу, ведущую из владений Ирана в Кахети.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Против «Зеленой» мечети, украшенной изразцами и арабскими надписями, на бугре, заросшем кустарником, стояли двое юношей в богатых одеждах: царевич Сефи-мирза и Паата Саакадзе. Они целились в пролетающих птиц и громко радовались меткости своих стрел.

На почтительном расстоянии, у плетней, за которыми тянулись виноградники, гранатовые деревья и айва, стояли телохранители Сефи и Паата, среди них верный Арчил. Телохранители сдержанно, но с расчетом на хороший слух юношей, восхищались ловкостью Сефи-мирзы, наследника иранского престола, и князя Паата, сына сардара Саакадзе.

С некоторых пор между Сефи и Паата возникла тесная дружба, поощряемая шахом Аббасом. Юноши еще не были тверды в политике и выражали своя чувства открыто и искренне.

– Думаешь ли ты, мой друг Паата, что если простоим здесь до вечера, то все бугры будут покрыты птицами, пронзенными твоими стрелами?

– Я думаю, мой высокий мирза, что если я сейчас уйду, то все равно ганджинские бугры будут покрыты птицами, пронзенными стрелами Сефи-мирзы, прекрасного, как луна в четырнадцатый день его рождения.

– Дозволь заметить тебе, мой друг Паата, у Сефи-мирзы никогда не загорятся глаза при виде плодов чужой доблести, ибо сказано – умей гарцевать на своем коне.

– Разреши и мне сказать, благородный Сефи-мирза: есть всадники, которым принадлежат все кони. А будущему «льву Ирана»…

Сефи-мирза поспешно обнял Паата и испуганно обернулся на слуг.

– Мой Паата, у каждого судьба висит на его шее. Да живет мой всесильный повелитель, «лев Ирана», пока не исчезнут во вселенной луна и солнце… Но… – Сефи близко склонился к Паата, будто показывая ему стрелу, и шепотом произнес: – Я всегда буду помнить, что моя мать – грузинка… В тихие ночи, когда нас слушали только ветерок и мерцающие звезды, моя мать Тинатин, прекрасная из прекрасных, нашептывала мне сказание о Гурджистане… Мой Паата, я люблю твою страну, так хочет мое сердце, так хочет моя мать.

– Повелитель моих дум и чувств, благороднейший из благородных Сефи-мирза, мысли и руки Паата крепли в твоей изумительной стране. Пусть аллах и мой бог Иисус помогут мне дожить до времени, когда ты скажешь: самый преданный мне слуга – князь Паата Саакадзе.

– Мудрый из мудрейших Паата, здесь, на границе наших земель, тебе говорит Сефи-мирза: самый преданный друг у князя Паата Саакадзе – смиренный Сефи-мирза.

– Дозволь мне не словами, а жизнью ответить тебе, как глубоко мне в сердце проникли возвышенные чувства прекрасного Сефи-мирзы. Если моя судьба даже на цепи висит на моей шее, я сумею повергнуть ее к твоим стопам… Я пойду сражаться с врагами твоей и моей родины и если, иншаллах, вернусь…

– Увы, мой храбрый витязь, ты не пойдешь сражаться так же, как и я, – мой грозный повелитель шах Аббас оставляет нас в Гандже вместе с Хосро-мирзой охранять границы от возможных вторжений турок.

Сефи посмотрел на вздрагивающие ноздри Паата. «Бедный мой друг, – подумал Сефи, – твоя судьба, как и моя, висит на мече грозного повелителя», – но вслух он сказал:

– Не печалься, мой отважный друг, может, и лучше тебе не участвовать в этой войне… Моя мать говорит… – Сефи-мирза поспешно оборвал речь. – Слышишь, флейта играет. Пойдем, повелитель Ирана проснулся, и мы сумеем присутствовать на приеме русийских послов.

«Странно, – думал Паата, спускаясь к шатрам, – никогда не замечал, чтобы у Сефи дрожали руки и глаза покрывались блестящей влагой… Неужели я не увижу Картли? Не увижу мою мать Русудан, прекрасную из прекрасных?»

На спуске юноши остановились. Сефи-мирза чуть отошел и скромно опустил глаза.

Магометанин не должен смотреть на чужую жену. И хотя Сефи-мирза был проникнут чувством высокой любви к Хорешани за дружбу ее с Тинатин, за веселый смех и еще за Паата, которому она сейчас заменяет мать, – он стоял, опустив глаза, в почтительном молчании.

– Я видела, мои мальчики, сколь ловко вы истребляли птиц, и пожелала вам с такой же ловкостью попадать в ваших врагов.

И Хорешани нежно потрепала по щеке Паата. Она с удовольствием приласкала бы и Сефи-мирзу, сына любимой Тинатин, но это может навлечь на него неудовольствие правоверных, а царевичу предстоит царствовать в Иране. О, скорей бы такое случилось.

– Наши враги – твои враги, дорогая Хорешани… Да, знаешь, я не поеду с отцом в Картли. Увидишь мою мать, расскажи о любви Паата к ней.

– Расскажу, мой Паата, только думаю, и ты скоро увидишь прекрасную Русудан.

Хорешани уже знала об оставлении Паата заложником, но она не считала нужным выдавать переживаемое ею волнение.

И, желая развеселить юношей, лукаво сказала:

– Воины должны быть бесстрашными, иначе их место займут дочери утренней звезды и не споют им песню. Что? Вы не знаете их песен? Хорошо, мальчики, послушайте.

И Хорешани насмешливо запела:

– Дорогая Хорешани, если только доблесть нужна женщинам, моего высокого друга Сефи-мирзу будут сжимать в объятиях все дочери утренней звезды.

– Мой высокий друг Паата, не отягощай изящные ушки ханум Хорешани несбыточными мечтами, ибо, пока красавцу Паата не минует сто двадцать лет, никто не взглянет на невзрачного Сефи-мирзу.